Великий Джефой Путь.

[Объебос Объебосович]

• 
  Великий Джефой Путь.

Это мистика, это непостижимая тайна наркотического бытия. Это дорога,
по которой не возвращаются. Она ведет в даль, сквозь абстягу, сквозь
протершиеся до дыр кроссовки, найденные на помойках, сквозь толпы
автобусно-троллейбусных пассажиров, сквозь скрипучие тугие двери, хлопающие
тебя по затылку с помощью тугих пружин, удержать которые твои дырявые руки
уже не в состоянии и ступеньки, крошащиеся бетонные или истерто-мраморные
или покрытые слоем сдохших астматиков, над которыми красными буквами
начертано "Фарма". Эта дорога ведет в царство психостимуляторов,
разжижающих мозги, заставляющих служить одной страсти, поклоняться одному
Богу до ватных ног, до чесоки в воспалившихся дырках и дырках, которые еще
не сделаны. Это дорога, которую никто из смертных не прошел до конца. С нее
всегда сворачивают. На время, необходимое чтобы сварить, вмазаться, заняться
своими заморочками, а когда наступит пора очередной ширки -- вновь
приходится преодолевать пространство, практически незаметное, или нереально
упругое, совать в полукруглое окошко клочек бумаги, чтобы попытаться
вырубить на него, сквозь недоверчивые взгляды девочек и вонючих старух в
белых застираных халатах, божественный салют. Эта дорога пролегающая через
все драги мира, где бы они не находились и как бы не назывались.
-- А ты знаешь, появилась новая каличная на... Как, блядь, эта метра
называется?.. Бауманской!..
Выходишь -- и сразу взад. Там сто метров -- и башня...
-- Мазовая?
-- А хуй ее знает. Раз новяк -- дибить вроде не должны...
И торчки, предъявив нарисованыый от руки проездной подслеповатой
контролерше, целенаправленно отправляются в путешествие по комфортабельной
канализации, называющейся московское метро, имени лысого ублюдка,
отоваривать терку.
-- Кто пойдет? Давай ты, ты меннее стремный. " Менее стремный" с трудом
ворочает красными глазами. Его лицо, цвета жеваной бумаги кривится в подобии
доверительной ухмылки, в его голове давно не осталось места из-за
гигантского червя, высасывающего первитин из его крови. Червь проник своими
отростками в глаза, уши и рот и колышется на сквозняке скользкими кольцами,
готовыми цепко схватить любое подобие сине-зеленой упаковки.
Очередь движется медленно, Червь в нетерпении. Он жадно ухватывает
любые детали поведения бабы-фармацевта. Терки берет небрежно, значит
вглядываться не будет. О, этому отказала, что же у него было, неужели
салют?! Но старпер отошел, недовольно заныкав свою кровную номерную.
Пальцы, потеющие переработанным винтом, намертво вцепились в рецепт.
Пока отпускаются стоящие впереди, подушечки прорастают миллиардами
псевдоподиев, которые присасываются к бумаге, обволакивая ее своей слизью и
гнусными выделениями. Несколько минут -- и на рецепте невозможно будет
прочесть корявую надпись Sol. Solutani 50,0.
-- Что у вас?
-- Солутан есть?
-- Только по рецептам.
-- Пожалуйста...
Измочаленная, проеденная кислотами и щелочами, прожженная утюгом, потом
и слезами наступающего отходняка терка отрывается от руки и вместе с
ошметками пальцев со всхлипом падает на стекло перед аптекаршей. А под
стеклянной баррикадой уже лежит ее сестра, источающая вонь застреманного на
месте преступления наркомана. Сквозь прозрачную тюрьму она посылает
ультразвуковые призывы о помощи, но красный карандаш, который своей кровью
загубил попытки сняться с ломки, работает как источник шумовых сигналов, не
дающих использовать ее по святому назначению.
В руке тетки появляется авторучка.
Неужели? -- Проносится по всем извивам Червя. Но шарик стержня, не
коснувшись бумаги проносится мимо.
-- У нас сейчас нет.
-- А не подскажете, где это может быть? Мой дед...
-- Нет, не знаю. Возьмите рецепт...
-- А?..
-- Следующий.
Негромкое похлопывание холеной руки аптекарши превращается в смертельно
меткую очередь из калашникова. Отброшенный инерцией пуль, торчок
вываливается сквозь витрину на жесткий асфальт. Его друг подбегает и
начинает зубами выковыривать из неудачника пули, не забывая закусить свежей
кровью, в которой может быть остались следы вчерашней ширки.
Старики и старухи танцуют вокруг них ламбаду, как платочками размахивая
простынями бесплатных терок и сверкая бельмами желтых, как у гепатитных
больных, глаз.
-- Наркоман!.. Наркоман!..
Не удался вам обман!.. -- Поют они гнусными скрипящими голосами,
которые перерастают в вой милицейской сирены. Сам танец сменяется
стробоскопическим мельканием синюшных тел, плоть исчезает и из воздуха
выкристаллизовывается раковая шейка, прибывшая свинтить нарушителей
венозного спокойствия. Менты окружают лежащих у аптечных дверей, но поздно,
их тела превращаются в реактивных гусениц, которые включают сопла и
расссредотачиваются на местности, орошая стражей порядка вонючим калом.
Поход по Великому Джефому Пути продолжается.
Поход, имеющий начало, теряющееся в веках вечного зашира, и не имеющий
конца. Марафон, с тысячами промежуточных финишей, на которых надо всучить
недоверчивой тетке измятую бумажку и получить взамен банку, пахнущую
толутанским бальзамом. Бег, в результате которого каждый атлет становится
профессионалом в игре на самом странном музыкальном инструменте -- баяне со
струнами. Инструменте, который воздействует непосредственно на кору
головного мозга.
Гусеницы, перебирая стотней ножек, вваливаются в очередной драгстер.
Одна, зыркая сложнофасеточными смотрилами, реагирующими на появление кокарды
в радиусе ближайших световых лет, стоит на стреме, делая вид, что
разглядывает список ближайших аптек. Другая, подобострастно изогнувшись,
пытается втолковать тупой бабке в полукруглом окошке, что ему не нужны ни
бронхолитин, ни теофедрин, что она целенаправленно ищет одно-единственное
лекарство, и другое не сможет помочь Почетному Астматику, Заслуженному
Больному Советского Союза господину Эпхману В.В.
Великий Джефой Путь зовет дальше, и нет возможности с него свернуть.
Оставляя за собой след из бычков, мочи, слизи, градом скатывающейся с
покрытых заскорузлой от миллиардов следов от инъекций кожей тел, они
блуждают от каличной к драгстеру, от кормушки к кресту, от терочной к
апытеке и дальше, дальше, дальше... Прижимаясь друг к другу, поддерживая
друг друга, обвиваясь друг о друга, они предаются воспоминаниям. Их мало.
Они однообразны, как копейки, отличающиеся лишь годом выпуска и потертостью.
Но торчки вспоминают, смакуя каждое движение, приводившее их за ворота
обрыдшего существования в царство вселенского властителя по фамилии Эйфория.
А помнишь, в 85-м джеф стал по теркам? А я в 86 весной драгу нарыл, в
которой без вытерок. Месяц на ней пасся, пока не застремал...
О!..
А помнишь, как раньше? Заходишь в безтерочный отдел, мажористый, с
пионерской удавкой, говоришь:"Мне двадцать пузырьков эфедрина." Тебя
спрашивают:"Мальчик, зачем тебе столько?" А ты им гордо так:"А мне в школе
задание дали. Мы с ним на химии будем опыты делать." О-о!.. А помнишь, джеф
везде исчез? Мы тогда шоркались по терочно-бодяжным отделам. Утром
пройдешься -- вечером урожай. О-о-о!.. А помнишь, мы винта на знали, сколько
джефа на мульку перевели?! У-у-у!.. А помнишь, эфедрин соплями называли?
Были детские сопли, по два процента и взрослые сопли по три процента. А на
бумагу выдавали или два трех-, или три двухпроцентных. А мы брали только
трешки... В них джефу было больше... У-у!.. А помнишь, Ташкентский
стекольный джеф? Как замутишь, петуха в мульку поставишь, а он стоит!.. У!..
А помнишь?.. А помнишь?.. А помнишь?.. Великий Джефой Путь не оставляет
места для других путей. Он един как Истина и всепоглощающ, как йога
преданного служения. В глюках, на абстяге, при варке, при поиске вены, в
которую можно погрузить струну, на приходе, во время перерывания помоек, ты
все равно идешь по Великому Джефому Пути. И если ты еще к чему-то привязан в
этом мире, Великий Джефой Путь убьет эти привязанности. Они будут лежать в
тебе дохлыми и разлагаться, пока ты не выблюешь их вместе с другими
огрызками недопереваренных чувств. Великий Джефой Путь не любит ничего
лишнего. Ему не нужен ты по кусочкам, он хочет тебя целого, пусть и
изуродаванного, пусть и изъеденного червями, пусть и иссушенного
непрекращающимся марафоном, ведь червь, поселившийся в твоей голове -- это
он и есть -- Великий Джефой Путь, это его извивы маршрута заменили тебе
извилины сожранного мозга, это его микроскопические пасти над каждой веной
требуют:"Джефа. Джефа! Джефа!!!", это его щупальца заменили твои пальцы
когда они берут наполненный желтоватой жидкостью шприц и раз за разом
втыкают под кожу тупое копье, не в силах попасть в затромбленный веняк,
набирая восемь кубов контроля на два куба винта, это его, незаметные
поверхностному взгляду непосвященных в его тайну, отростки прорасли в кожу
твоих ступней так, что даже когда ты не шевелишь ногами, они все равно
передвигают тебя в направлении места, где тебя ждет вмазка...